Из круга в круг, или Нить неизбывная Обрывки 27 - 32

……………………………………………………………………………………..
………………не могла иначе. Пойми и прости меня. Прости и забудь.
Она притянула меня к себе и поцеловала. И не получилось у неё – в ответ ничего не услышала.

– Ну, что ты, милый, любимый мой? Знаешь... Знаешь что – я решила, и старики не откажут ненаглядной дочери – или я им последний день Помпеи устрою!* – сыграем свадьбу. День и ночь – неделю! – вся Одесса будет пить, и петь, и танцевать**.

Внутри у меня оборвалось, наружу вывалилось:

– Петь и пить, человечинкой закусывать…

Она отпрянула.

– Что ты! Они ничего не знают. Я написала, что мы всё делали вдвоём: ты писал, а я печатала.

– Я уезжаю, Элен. – Пустой вестибюль откликнулся слабым повтором. – У меня батько погиб…

…погиб… погиб…

Она красиво всплакнула. Чувствительно солгала мне. Обо мне. О моём батьке. И о Косте Ксениади, уже нашпигованном, ещё живом.

Многие так играют. Ради забавы. Ради потехи. Чтоб эмоциями себя напитать.

– Я люблю тебя, глупого… – Элен обмакнула слёзы платочком. – И буду ждать. Когда вернёшься?

Я, негодяй, подыграл ей:

– Не пройдёт и полгода*** – вернусь. Но уже не прежний.

– Может статься, другой ещё лучше будет? – Она оживилась, пытливо посмотрела на меня. Как девчонка в театре кукол – на занавес. На спущенный. Ждала.

Я отвернулся. В окне был виден каштан, весь облетевший…

Вечером увозил меня поезд. После всего я устало уснул на самой верхней, багажной, полке.

Е с т ь г о р о д, к о т о р ы й я в и ж у в о с н е.
О, е с л и б в ы з н а л и, к а к д о р о г
У Ч ё р н о г о м о р я о т к р ы в ш и й с я м н е
В ц в е т у щ и х а к а ц и я х г о р о д,
У Ч ё р н о г о м о р я !****

Ах, Одесса, жемчужина у моря!*****
Прощай, моя Одесса…

Vale et valeque...******

…Элен, одетая в з а м о р с к и е джинсы, стояла на краю пирса и махала мне вслед. Я удалялся, а она – нет. Оставалась такой же близкой. Еленой Прекрасной…

И зачем я, дурак, у с л ы ш а л р а к о в и н ы
п е н ь е ?.. Зачем…………………………………………………………...
………………………………………………………………………………………………
…………………………………ну и что!

Я утешал себя извечным обманом: жизнь впереди.

Где? Где это – впереди?

За решёткой взгляд упирается в потемневшие кирпичи забора, кое-где ущерблённые безуспешными зэковскими попытками, канувшими в прошлое. Прав оказался душечка-подполковник. Далеко не уйти. Только в места, не столь отдалённые. В зэковское круговращенье. В замкнутый круг тягучих дней.

После Одессы и не пытался. Видел………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
…..калитку, обиженно скрипевшую, когда её открывали. Мать, постаревшую без батька. Могилы тёток, одна за другой умерших в безмужестве.

Надгробья теснились. Некоторые, помоложе, местами – изголовьями, подножьями – накладывались на старые, поросшие мхом. Новосёлов укладывали на их предшественников – в тесноте, да не в обиде.

Уплотнённая советская коммуналка тлена. Или зона, барак, с трёхъярусными лежбищами.

В родовой кованой ограде (бабушкин батько поставил; или дед бабушкин?) колония разрослась.

Солнце позднего апреля равнодушно и неустанно обжигало землю. Духота оккупировала кладбище. Матери она не касалась.

Мать обряд совершала – обряжала ближних. Тем, что в сердце накопилось. Последний раз повела конопляной кистью по бордюру могилки – и, быстро высыхая под солнцем, он забелел. Она поднялась, повернулась к мужниной. На смуглом лице не было заметно ни одной морщины. Постояв, склонилась к надгробью. Там лежал тот, кто был и оставался живее всех живых.

Рядом с могилой расстелился зелёный плат метлицы. Для последнего новоселья в ограде смерти оставалось место. Одно.

Не для меня. Я попал в другую колонию. За другую ограду. Колючую и смертельную.

Каждый сверчок знай свой шесток. Таков урок. Такова мудрость. Усвоенная, своя – ex phaenomenis*******.

И пока я сижу здесь и вырываю – из памяти, из подсознания, из… – эти куски и бросаю их на обёрточную бумагу, – там, на кладбище, рядом с никольским роддомом, старым, ещё при земстве выстроенном, рядом с батькой упокоилась и мать.

Слава Богу. Вот только могилки некому обряжать. Быльём поросли.

И домик наш – дЕдовщина, бАтьковщина – слух дошёл – валится уже, скоро упадёт.

Л ю б о в ь к р о д н о м у п е п е л и щ у, л ю б о в ь к о т е ч е с к и м г р о б а м – за стеной, за колючей проволокой, за решёткой – зачем ты? Зачем……………………………..
...................................................................................................................
………………………………………………………………………………..
………..а я, так сказать, жив.

Ну, и что?

Не всё ли равно мне теперь?

Не всё ли мне равно, где меня зароют?

Не всё ли равно, где я был и буду, и буду ли? ………………………….
………………………………………………………………………………………………
………………..У Светки это как бы само собой получилось. В сороковины по смерти батька. Пришла, чтобы в горе утешить нас. И своё осадить, рюмкой-другой – на самое дно. Кольку своего, Вовка своего ненаглядного, помянуть – на живого ведь не нагляделась. Зарезали в драке его, на вокзале.

Помянув двумя рюмками самогона незабываемого Тараса Владимировича, прекрасной души человека, плотника, каких мало, каких уже не будет, – батька – соседи и родственники разошлись кто куда. Мать тоже ушла – горе дохлёбывать в одиночку. А Светка третью выпила. Чтоб меня утешить. И поцеловала. Так сочувственно, что я это почувствовал. И домой проводил её, но не в дом – в летнюю кухню. И утешил. К утру.

Ян Резник, незабвенный одесский еврей, мой о д н о к р у ж н и к, мой подельник, высоким штилем выразился на сей счёт (и оказалось, на мой тоже):

«И миссия его была
Скорбящей вдовушке мила…»

Мы стали жить с ней по ночам в том флигеле. Сперва украдкой, таясь от людского глаза и от двухлетнего хлопчика********, прижитого с Вовком. Но уже на третью ночь развязались. Светка отпустила себя, распустилась, и когда хлопчик, потревоженный перед рассветом нашим безудержным неистовством, захныкал сквозь сон, она не бросилась к нему. И меня не отпустила…………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………
…………… в те сумасшедшие ночи с каким-то омерзительно-холодным любопытством – изнутри рассматривал себя внешнего, пылкого и суматошного. И ровно, внимательно исследовал Светку. Хмельная – она таяла в огне. От двух рюмок водки, от двух моих рук.

На пятую ночь наблюдения установил: я стал для Светки только дополнением, приятным и желанным. Не проглоти она хотя бы рюмку – зажигание не получалось. Как я ни старался.

Я предпринял попытку вырваться из цепких объятий. Поздно. Уже через неделю Светка сообщила, что дытынка********* будет. У нас. И чтоб никуда не рвался, прикармливала иногда ласками, мягкими и влажными, не подмоченными из бутылки…

Боже, за что? Откуда, Боже……………………………………………….
………………………………………………………………………………
=====
* Сравнение с картиной «Последний день Помпеи» К.П. Брюллова.
** У всех на слуху тогда, да и теперь, была и ещё долго останется песенка Марка Бернеса «Шаланды, полные кефали».
*** Из песни Вл. Высоцкого «Корабли постоят и ложатся на курс…»
**** Из песни М.Табачникова и С. Кирсанова «У Черного моря».
***** Из песни Л. Утёсова «Ах, Одесса».
****** Живи и здравствуй… (лат.)
******* из явлений, на основании опыта (лат.)
******** мальчонки (укр.)
********* ребёнок (укр.)

Из круга в круг, или Нить неизбывная Обрывки 27 - 32Проза

Из круга в круг, или Нить неизбывная Обрывки 27 - 32

Из круга в круг, или Нить неизбывная Обрывки 27 - 32
Проза